книга ритуал чем закончилась
Михаил Назаренко Послесловие. Люди и ритуалы
Послесловие к сборнику Марины и Сергея Дяченко «Ритуал» (М.: АСТ, 2000)
Ритуал вездесущ. Более нигде и никогда Ритуал не был столь требователен и обязателен к исполнению. Ритуал, унаследованный от незапамятного прошлого, Ритуал, слепо исполнявшийся предками и нынешними обитателями Замка. Несть им числа…
Мервин Пик
Я бабочка в душной сети Ритуалов.
Свободнорожденный, свободным я не был
Без тебя. Покажи мне, где небо.
На корешке этой книги вполне могло быть написано «том второй»: первый сборник повестей и рассказов Марины и Сергея Дяченко «Корни Камня» вышел в серии «Заклятые миры» год назад. И вот теперь продолжение: короткий роман «Ритуал», новые повести и рассказы, в большинстве своем написанные за последний год.
Итак, перед нами полное собрание малой прозы Дяченко (за исключением ч У дных «Сказок для Стаськи»), а значит, можно подводить «предварительные итоги».
Дяченко Марина и Сергей… Киевские писатели… Дебютный роман «Привратник» (1994), первая часть тетралогии «Скитальцы»… На сегодняшний… одиннадцать романов и пять повестей… Премии «Интерпресскон», «Меч в камне», «Лунный меч», «Еврокон», а также…
Дочь Стася… кот Дюшес…
…в число лучших отечественных фантастов.
Началось все именно с повестей. Первый вариант «Горелой Башни» и литературный сценарий «Лунные братья» были написаны еще до «Привратника» и долго ждали своего часа. «Башня» промелькнула в книге о заклятьях, которую судорожно перелистывает в «Шраме» Эгерт Солль, и, переработанная, стала одним из лучших творений Дяченко. «Братья» история легендарного Олексы Довбуша перекинули мостик между этнографической фантастикой Михаила Коцюбинского и мистерией «Ведьминого века».
И не случайно вторая книга Дяченко (и, увы, последняя, изданная на Украине сборник «Ритуал» 1996 года) имела подзаголовок: «Роман. Повесть. Рассказ». Именно в этих трех измерениях и существует до сих пор проза киевского дуэта. Впрочем, последние повести явно перешагнули границы жанров и видов: даже если не знать, что «Зеленая карта» и «Последний Дон Кихот» стали основой для сценария и пьесы, их «киношная» и «театральная» природа очевидна для читателя. Авторы и не скрывают этого, даже с удовольствием подчеркивают.
Набоков называл свои рассказы куколками романов или, продолжая аналогию, особым видом бабочек, более мелким и со своей расцветкой.
Малая проза Дяченко спряталась в тени их романов. Это и понятно: рассказы более похожи на этюды, в которых действие прерывается, как раз когда читатель входит во вкус; вот эпизод, показанный сторонним наблюдателем; вот концентрированный сюжет, который вполне мог бы стать (а может быть, и станет) основой для романа; странный гибрид футурологического очерка и лирического наброска… Фэнтези, притча, вполне реалистическая повесть о сегодняшнем Киеве…
Одно из двух наиболее распространенных обвинений в адрес Дяченко гласит: «Они совершенно не прорабатывают мир» (второе «У них во всех книгах один и тот же сюжет»). Не уверен, что это относится ко всем романам Дяченко, но в рассказах и повестях мир, где происходит действие, и в самом деле едва намечен.
Вопросы о мироустройстве «Пещеры», «Казни» или возникают сами собой, ответы же не даются. Отчасти потому, что они очевидны для героев (которые об этом даже не задумываются, как мы не вспоминаем каждый день об уставе ООН), отчасти потому, что ответы не известны никому (как возникла Пещера? кто насылает на мир апокалипсис?). Масштаб и впрямь мировой но главные события происходят в одном городе и, более того, в одной душе. Все, что происходит за этими пределами не более чем дальнее эхо.
«Я забирался немыслимо далеко от родного замка, я бродил в чужих землях, служил актером в бродячей труппе, полгода плавал матросом на пиратском корабле, я был главным судьей в большом городе, название которого ничего тебе не скажет…» Эти слова произносит герой повести «Бастард»; он обошел весь мир, но сына обрел, только вернувшись.
В самом деле не все ли равно, в какую эпоху живет Алонсо Кихано Последний и какой строй царит там, за стенами замка? И что лежит за пределами который наблюдает с балкона И откуда приходят И…
Этот мир замкнут. Принципиально замкнут. В него можно попасть, и его можно покинуть, но сама сфера останется нерушимой до тех пор, пока герои не разрушат ее изнутри.
« После того, как отвалится люк, назад пути не будет, сказал Бог. Мне, собственно все равно… Ну почему ты мне не веришь?!
Щек молчал и кусал губы.
Ты увидишь, Щек… Там облака…
«Малый», привычный мир, в котором живут герои Дяченко, зачастую неуютен и страшен но еще больше страшит неизвестность, в которую надо шагнуть.
Причины этого «надо» не всегда очевидны. Иногда ощущение безысходности, которую нельзя преодолеть. Иногда неосознанный зов. И не сразу стремление становится выбором.
Роману «Ритуал» выпала не очень счастливая судьба. Нельзя сказать, что его не заметили читатели, и журнал «Если» встретил роман доброжелательной рецензией В.Ревича, но «Шрам», опубликованный в том же году, явно затмил его. ««Ритуал»… не повторил блистательного успеха «Привратника», заметил один критик. «…Сборник „Ритуал“, составленный из вещей хороших, но не выдающихся и, как мне кажется, непринципиальных для Дяченко», утвердил приговор другой. В результате, «Ритуал» не попал ни в один номинационный список и едва ли не затерялся среди более поздних книг Дяченко. Впрочем, я не раз убеждался: свои почитатели у него есть, большей частью, что неудивительно, среди лучшей половины человечества.
Теперь, четыре года спустя, роман выглядит несколько не полуудачей начинающих писателей (хотя я не согласен с таким мнением), но необходимой частью того, что можно назвать «миром Дяченко». Мира, который пока что заканчивается и теми повестями, которые вы держите в руках.
Из интервью Марины Дяченко: «Когда говорят о «направлении в фантастике», мне представляется этакий спрут, потрясающий И мы запутались в этих щупальцах начинали с незамутненной волшебной сказки, потом изменили жанру, докатились теперь до так называемой фантастики социальной».
Уж если королевства так три пряничных державы, и правящие династии породнились между собой. Уж если море то бескрайнее, со страшными подводными чудищами. Если небо то бездонное, с облаками, пушистыми птицами и разветвленными молниями. И волшебное зеркало. И загадочные пророчества. И пыхтящие бойцовые ежи вкупе с геральдическими кошками.
Толкин говорил, что любая сказка, подобно картине, должна быть заключена в свою рамку, между и «Жили они долго и счастливо». Есть такая рамка и у «Ритуала»: бездонное прошлое, из которого вышло двести поколений драконов и безмятежное будущее?
Согласно Станиславу Лему (чье определение процитировал Анджей Сапковский), фэнтези это сказка, лишенная оптимизма детерминированной судьбы, это рассказ, в котором детерминизм судьбы подточен стохастикой случайности. Другими словами, это сказка, в которой может и не быть счастливого конца. Сказка добавлю я, познавшая опыт трагедии.
Вот поэтому «Ритуал» обрывается, так и не предложив читателям заветное «…стали они Впервые мир Дяченко открывается будущему вернее, предлагает каждому читателю создать свое окончание сказки. Пока что эта свобода ограничена тем самым детерминизмом, о котором говорил Лем. В финале враг повержен, опозорен, принцесса спасена, и, пройдя испытание, становится (вполне по законам мифа!) «невыносимо прекрасной».
«Книги обязаны хорошо кончаться», заметил один из героев Толкина, а сам Профессор уточнил: «…сказки никогда не кончаются».
Что же показано в «Ритуале»?
Тут я вынужден попросить у читателя прощения, поскольку отчасти повторю то, что уже говорил в послесловии к другой книге Дяченко роману «Казнь». Что делать! И там речь шла о «Ритуале», а моя точка зрения на этот роман не изменилась.
«Ты славен, сын… и славна твоя добыча. Исполни волю отцов и праотцов своих, вкуси венценосную пленницу в согласии с Ритуалом, как подобает носящему пламя…»
Именно поэтому герои обречены. Дракон должен пожрать принцессу, отказавшись от самого себя поэта. Невинная девушка должна стать жертвой морского чудовища. ( «Да не нужна ему супруга ваша, поверьте, объясняет колдун королю, ему лишь бы сожрать, ритуал свой исполнить…» )
И не случайно тщательное исполнение Ритуала кто бы его ни соблюдал зачастую изображается в романе как нечто постыдное, нелепое или жуткое.
«…человек, который летал на драконе, не может жить согласно дворцовым Ритуалам».
Очаровательны государственные праздники Верхней Конты кто станет спорить? Но и они, в конце концов, становятся поводом для парада тщеславия и заплаканная Юта убегает из гостиной. Принц Контестарии, по обычаю, совершает подвиг при восшествии на престол, но чем оборачивается геройство Остина, да и каковы его причины? Ритуал пожирает человека и Юкка только реализуют эту простую метафору. Ритуал освобождает человека от необходимости выбора: все действия продуманы загодя и за него. Ритуал слеп: иной точки зрения он органически не может принять. То, что для рода непобедимого «преуспеяние в промысле», для Юты просто людоедство ( «Какое… неудачное слово», морщится Арман.) Ритуал неизменен; а тот, кто все же пытается его обойти «выродок» и «ничтожество», даже в своих глазах.
Следование Ритуалу означает гибель человека. А в более поздних книгах Дяченко и гибель всего мира. (Есть, разумеется, и исключение, но о нем после.)
Назовите это не ритуалами, а «стереотипами поведения» мифологическими (в «Ведьмином веке»), психологическими или социальными (как в «Пещере» и Важно одно: если люди не отбросят их, мир обречен. Поэтому перед всеми героями Дяченко стоит, по сути, одна задача. Отказаться. Отбросить. Преодолеть. А значит принять свою инаковость, свое отличие от других. А значит полюбить.
«…Но любовь наша возникла именно различий меж нами отнюдь не сходства в облике или вкусах, нет, именно различиями была порождена эта любовь, и именно она стала тем мостиком, что неожиданно соединил края бездонной пропасти, нас разделяющей».
«Левая рука Тьмы», один из лучших романов о любви.
Герои Дяченко (в отличие от самих писателей смотри эссе «Обратная сторона луны») не рефлексируют о любви, но их поступки определяются ею. Впрочем, об этом довольно писали критики, и нет, я думаю, такого читателя, который не заметил бы этого. Отмечу только некоторые важные моменты.
Прежде всего, любовь у Дяченко ярче всего проявляет человеческую сущность человека (простите за тавтологию). Кто предстает перед нами в финале «Ритуала»? Дракон? принцесса? «Распростертый на песке человек смотрел на женщину, прикованную к скале. В лучах высокого солнца она была невыносимо прекрасна». Человек. Женщина. Не более. Никаких определений и конкретизаций поскольку они, как я уже говорил, навязаны героям и, в сущности, чужды им.
Любовь это выбор. Ее приходится ежечасно подтверждать, поверять иногда вопреки здравому смыслу, инстинкту самосохранения и соображениям высшей целесообразности. Любовь приравнивается к борьбе с судьбой или, если угодно, гомеостатическим мирозданием. В «Ритуале» и «Шраме» герои идут наперекор предсказаниям, отказываясь от спокойной, нормальной жизни ради тех, кого они любят. В «Ведьмином веке» и «Пещере» подобный выбор ставит под угрозу весь мир; может быть, спасает, может быть, губит. Во всяком случае, жизнь выходит из кругов предопределения.
Выбор писатели не устают это подчеркивать всегда странен. Выбор это неестественное поведение. (Хотя… В эссе «Обратная сторона луны» речь идет, помимо прочего, о биологических корнях альтруизма.)
«Этот, обезумевший, шел до конца. Не ярость вела его нечто большее, чем ярость, огромное и чудовищу недоступное. И, поняв это, потомок Юкки впервые в жизни испугался.
Не дракона дракон издыхал. Испугался того, что двигало им. Того, что превратило страх смерти святой, всеми владеющий страх в посмешище» («Ритуал»).
«Назови мне слово, взмолилась она молча. Объясни мне, как это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за горло но все равно не может вытянуть, как называется… Слово, Клавдий, назови мне…
Он молчал. Огонь поднимался и расцветал, и ветер нежно теребил его оранжевые ленточки.
ПОЧЕМУ, Клавдий? ТЫ это делаешь почему.
Он молчал» («Ведьмин век»).
«Он не мог осознать это чувство и не мог ему противиться оно оказалось столь же сильным, как инстинкт самосохранения.
А этой страсти жить во что бы то ни стало чудовищный сааг был подвержен точно так же, как и кроткая сарна.
Потому что сейчас, в последние мгновения прыжка, он осознал своим мутным сознанием зверя, что вонзая когти в странную добычу…
Мир в его глазах раздвоился.
Тот его осколок, что не имел названия, прокричал слово, ничего саагу не сказавшее просто набор звуков…
Но, вонзая когти в странную добычу, он уничтожит сам себя.
очень важное в себе.
То, чего хочет лишить его затаившаяся в переходах, вооруженная хлыстом темнота» («Пещера»).
«Любовь» и «свобода воли» оказываются синонимами.
В послесловии к «Казни» я писал, что для Дяченко важен сам выбор, а не его последствия, которые нельзя предсказать. Теперь мне хотелось бы уточнить: непредсказуемы лишь последствия истинно свободного выбора. Если же выбор ошибочен какими бы высокими побуждениями ни руководствовался герой, катастрофа неизбежна. Так, Арман полагает, что Юта будет с ним несчастна, и подстраивает ее спасение; Юта искренне радуется героизму Остина и оба совершают ошибку. На другом конце «спектра» в котором материнская любовь заставляет Лидку совершать подлость за подлостью. И посредине «Скрут», в котором перед героем нет иного выхода, кроме предательства любви.
«…и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».
Финал пронзительного рассказа Чехова, который так и называется «О любви».
Только в последних своих произведениях Дяченко вводят новый фактор веру. С.Бережной остроумно заметил, что Бог в книгах Дяченко (нигде не названный) похож на Леонида Горбовского: он помогает героям из всех возможных решений выбирать самое доброе. Не самое рациональное, но самое доброе.
Критик в то время еще не читал где происходит примечательный диалог:
« Бог ведь не станет требовать человеческой жертвы? Грешно даже думать так…
Смотря какой Бог, сказала Лидка, еле разжимая губы. Андрей нахмурился:
Нет… Настоящий Бог не станет».
Если и так, то Бог этот абсолютно трансцендентен. Слишком чужды, безличны силы, которые управляют миром Есть религия, есть церкви, даже секты, есть, наконец, мистические легенды, но Бога нет. Человеку и человечеству не на кого опереться, только на самого себя. Поэтому и вера может быть направлена только на человека.
Подобный антропологизм вполне в традициях советской фантастики (естественным завершением такого подхода оказалась повесть В.Рыбакова «Трудно стать Богом», а гениальным опровержением «Сталкер»). Но корни его куда более древние, и среди других его названий есть и такое: «донкихотство».
Паломничество Дон Кихота, которое обязательно должно начаться именно двадцать восьмого июля, это и есть тот Ритуал, который выламывается из общего ряда. Его цель и в самом деле защита человека. Его суть вера.
Сервантесу удалось создать образ или, вернее, ситуацию, которая, вне зависимости от его воли, наполнилась множеством взаимоисключающих смыслов. Кого мы предпочтем увидеть фанатика, грозившего костром тем еретикам, которые не верят в истинность рыцарских романов? философа, рассуждавшего о золотом веке? безумца, затоптанного свиньями? В повести «Последний Дон Кихот» авторы нашли удачную метафору: подлинный Рыцарь был один, а все интерпретации, накопившиеся за четыре века, суть его потомки, несовершенные копии.
« …Почему вот он, Рыцарь Печального Образа, почему он превзошел славой всех своих потомков? Которые, согласно традиции, тоже пускались в путь?
Потому что он был первый.
И это тоже… Но Альдонса… вот посмотри на него. И посмотри на них, Алонсо обвел рукой комнату, указывая на портреты предков. Тщеславный Мигель Кихано, подражатель Алонсо Селестин, Кристобаль, Диего… А Рыцарь Печального Образа был одновременно фанатиком, средоточием благородства, дураком, мудрецом, сумасшедшим, философом, честолюбцем…»
Конечно же, сервантесовский роман это вовсе не роман, и его литературные достоинства не столь важны. Это не книга это миф. ( «Кроме того… ведь, если говорить откровенно, сам написан из рук вон плохо… Этот авторский, извините меня, непрофессионализм, неумение раскрыть характер героя…», встревает в разговор Авельянеда. 2 )
Теперь к славному братству рыцарей из Ламанчи прибавился еще один Алонсо Кихано Добрый, Утративший Веру.
Две тысячи лет длится спор Петра и Павла: что важнее вера или дела человеческие? Дон Кихот не знает такого противопоставления его вера и есть его дела (и наоборот); но тем больнее разрыв между идеей и результатами ее воплощения.
Спор о том, нужны ли обществу начатый еще Тургеневым, ко времени действия повести Дяченко давно закончен. Нужны, как оказалось, Авельянеда и «Амадис против Фрестона». Но не случайно и Авельянеда, и Карраско чувствуют себя в присутствии Алонсо не очень уверенно. Они полностью убеждены в своих принципах, они, если вспомнить афоризм Уайльда, всему знают цену и ничему ценности. И все же… мысль, что есть человек, который выйдет на дорогу в шлеме бритвенном тазике, не дает им покоя. Он другой, и такая жизнь возможна.
« Золотой Век никогда не настанет, жестко сказал Алонсо. Вернее… нет. Не так. Не знаю, настанет ли Золотой Век. Знаю, что должен идти… Что на дороге должен быть Что он должен любить Дульсинею…»
Бессилие Алонсо задано изначально он не может защитить Панчиту, он не отвечает на филиппики Карраско и Авельянеды, его мучают наследственные страхи. Он предан любимым человеком; он отрекается от своей цели.
« Я не верю, с ужасом сказал Алонсо. У меня будто веру… удалили. Вырезали, как гланды. Я не могу! Все…»
С ужасом, потому что вера естественное состояние человека, а Дон Кихот, безусловно, естественный человек, существующий вне общественных договоров, среди незамутненных моральных понятий. Но времена, как было сказано, изменились, и теперь только вера и любовь (что, в сущности, одно и то же, подобно Альдонсе и Дульсинее) только вера и любовь могут поддержать решимость последнего из рода Кихано. Исчезла вторая пропала и первая. «…Дульсинея мертва. А если нет Дульсинеи к чему все это? К чему все? Грязь ради грязи, блевотина ради блевотины?»
По отношению к «Последнему Дон Кихоту» повесть «Зеленая карта» построена зеркально: Алонсо терпит поражение, отказываясь покинуть дом, но такое же решение Димы Шубина означает его победу.
« Только не подумай, что Америка поголовно питается чизбургерами, усмехнулась Ольга. Штамп номер пятьдесят два. Человеку, который никогда там не был, очень легко оперировать штампами. Америка страна целлулоида, Америка страна бездуховности, прямо советская пропаганда сразу вспоминается… Блин. Диснейленд, Голливуд.
Женя не хочет бросать футбольный клуб; Дима, советский интеллигент, не может и не хочет оказаться в абсолютно чужом для него мире. Но в основе их решений и поступков не логика, а инстинкт. «Синдром кота». Мораль повести если из нее можно вывести мораль тавтологична: дом там, где дом, и никак иначе. «Зеленая карта» вовсе не о том, почему «нашим» не следует уезжать в Америку; она, скорее, о том, почему именно эти люди не смогут там жить.
Ольга лишена чувства дома. (Вообще, надо заметить, что уверенные в себе, самостоятельные и деловые женщины у Дяченко Тория, Лидка, Альдонса, Ольга гораздо чаще склонны совершать ошибки, а то и предательства, чем пассивные и рефлексирующие.) Все, что она делает, все, чего добивается в первую очередь для сына; но и тут снова приходится вспомнить Лидку тем самым она разрушает семью. Для Ольги закрыты и мир Женькиных фантазий, где даже монахи играют в футбол и разговаривают фотографии, и жизнь мужа, который для нее пусть только на время! становится «неудачником» и «попрошайкой». То, что она делает правильно, разумно, рационально, жестко. Она как профессиональный журналист лучше других видит, что происходит в стране. Она знает, что в Америке семье будет лучше. Ольга человек нового мироощущения, приспособленный к той эпохе, в которой Дима никогда не будет своим.
Старые подгнившие журналы для Димы память, для Ольги мусор. В «Последнем Дон Кихоте» нет сцены сожжения рыцарских романов; костер из старых подшивок в «Зеленой карте» как бы восполняет этот пробел.
Конечно, я несколько утрирую, но мне важно подчеркнуть именно эти черты характера Ольги. В конце концов, каждый из персонажей «Зеленой карты» закрыт в себе и не может не хочет поставить себя на место другого. И повесть в такой же мере о распаде семьи, в какой о попытках преодолеть отчуждение. В духе классической литературы: история одной семьи как пример того, что происходит со всем обществом. Все русские семейные романы романы социальные. ( «У нас теперь это все переворотилось и только укладывается». Какой публицист дал столь точную характеристику великих реформ? Герой «Анны Карениной».)
Я не знаю, есть ли надежда для страны; но для человека надежда остается.
«Все правильно, думает Дима, выбросив самолетик, сложенный из авиабилета. Теперь все будет хорошо». (Еще одна внутренняя перекличка сборника: самолетик Димы, который «не должен был лететь», «слишком узенький клочок бумаги, слишком малая площадь крыла» и миниатюрная модель Егора, из рассказа «Крыло», воплощение мечты, которая продолжает жить и после смерти. 1 Первый самолетик окончательный отказ от бегства, второй неосуществимое стремление.)
Надежда для человека в чем она? В том, что не исполняются футурологические прогнозы; в том, что люди останутся самими собой и через сто лет (эссе «Обратная сторона луны»). В человеческом достоинстве. В одиночестве, благодаря которому мы познаем самих себя. В любви, сочувствии, понимании и прощении.
А иначе « мы недостойны и этого, несовершенного, мира».
1 Имя этого персонажа шутка авторов, понятная каждому, кто хорошо помнит второй том «Дон Кихота» или хотя бы биографию Сервантеса.
2 Здесь я говорю лишь об одном из двух равноправных (равноправных ли?) вариантов финала. И на авторской странице Дяченко, и в сборнике представлены два эпилога: первый и второй трагичный. После весьма оживленного обсуждения рассказа в Интернете авторы так и не смогли решить, какой из двух финалов лучше и в результате решили сохранить оба. Игровой момент (гипертекст в духе Павича) здесь играет роль второстепенную. Конечно же, восприятие «Крыла» зависит от того, в какой последовательности вы прочитаете эпилоги; обладатель книжного варианта возможности такого выбора лишен.
Художественное произведение «Ритуал» сложно назвать романом, но пусть будет своего рода некая STORY с клеймом «Мастеров ужаса» от Адама Нэвилла. И вот эта «стори» заинтересовала меня привычным уже в наши дни механизмом вроде: сначала я посмотрел фильм, как бы от нечего делать и даже не запомнил его, потому что показался мне не ужастиком, а мистическим случаем с парнями в лесу. Далекие отсылки к скандинавской мифологии манили своей. Все же есть упоминания эм… древнего Бога на территории лесов между Норвегией и Швецией, например. Потом я прочитал книгу, потому что не совсем вдумчиво относился к восторженным рецензиям, а затем опять пересмотрел фильм (на свежие впечатления).
Читая «Ритуал» я как-то пришел к тому, что я совсем не видел фильм. Спустя день я все еще недоумевал, мол, не может быть такого, хотя бы потому что ужастики посмотреть иногда хочется, а ужасов с рейтингом ниже шести балов я смотреть уж очень боюсь, там как правило резанина, мясожуйство и опускание оператора с камерой в дермище по самый микрофон на удочке.
Эту стори я поделил на три равные части, как и саму книгу. Первая проходит в злоебучем выматывающим сраче между этими добрейшими друзьями, которые знакомы еще с колледжа, а может и с универа. Сразу стали возникать вопросы вроде: А что собственно происходит? Все знали куда идут? Какой смысл бодаться этим оленям? То есть если они знакомы с колледжа, то мало того притерлись, так еще и должны знать, что будут выступления с доказыванием крутоты оленя понаглее перед… короче говоря для чего все собрались? Ну да ладно, это создается таинство атмосфэры напряженности и вскоре автор выдаст ответы, быстро затыкая дыры и протекающие через них почемучки. Вроде бы и все понятно становится со временем, но осадочек.
И тут один друг подворачивает ногу. Колено не дает передвигаться в нормальном ритме (почему не лодыжку?), а все ополчились на него так, что скорее пристрелят, и это будет гуманней, чем взять друга под руку и помочь, друзья же. Ну да ладно, доставайте палки для скандинавской ходьбы и прем в лес. Лес! Вот это я понимаю лес как лес. Сократили путь, где и начинается условная вторая часть произведения, назовем ее фазой подготовки ко встречи с неведомой и ужасной лошадкой. Хочу заметить. Когда разбираешь эту стори по кусочкам, то многое, если не все, кажется и логичным, и понятным, в рамках стори.
Один труп на дереве. Ну а там, где один, там — сами понимаете. Ночь. Все мирно спят в палатках, и только резкие оглушительные вопли и кровавая возня с выдергиванием тела одного из и… Вот оно! Началось! Хорошо пошло! И действительно пошло. Если до этого меня лес до такой степени заколол палками в глаза и нахлестал по е… лицу, ногам, изорвал мне всю одежду, пока я лежал на диване по вечерам, то к тому времени, когда другой, из этих, оказался в избушке в третьей части, я уже устал от леса и совсем не помнил как туда попал, сколько прошел, где выход, и уж очень с… меня бесили эти деревья, палки, сырость и дерьмовая погода. И да, конечно же я пропускаю во второй части некоторые моменты, чтобы не получился спойлер, лишь скажу, что все это можно было сократить хотя бы в двое, но кто купит ужасы в 200 страниц, подавайте нам 440. Да и вообще, как американцы задали тон, что любое художественное произведение должно быть толстым, не меньше «Бесконечной шутки», так все и абв-абв-абв, будто им платят за знаки.
А вот уже третья часть хороша. Прям, прекрасна и удивительна. Я бы даже рекомендовал ее «металлистам», но не панкам, и прочим ностальгирующим по рокерской молодости, ведь она так прекрасна, я даже проникся и вспомнил, как мы пили «три топора» возле кулинарии и играли на гитарах в садике, уф, как же это было давно и хорошо, что прошло. И о ужас! Начилось то самое из за чего читатели визжат во все их луженое немотой, одиночиством и интроверсией горло! Фильм. И книга. Отличаются. Но не сильно. Потому что в фильме одни упыри, а в книге другие утырки. Бабка не та. Чердачные не такие. Избу не спойлерспойлерспойлер и все немножечко по-другому. И тут я получил немного наслаждения от возни там, но до противного разочаровался с этой собакой сутулой, которая была богом или кем-то там еще.
Это древнее. Это… Оно слабое. Недоедает. Непонятно какое. Какого лешего ему быть там и логика начала бить мое сознание ветками прям по яйцам, от чего я стал ерзать и даже налил третью кружку чая. Ну и естественно сравнительная часть автора. Или переводчика. Или все же автора? Внимание! Нос у этого чудища был влажный, как морепродукты. Я и раньше обращал взгляд на немного странноватые сравнения или, например, что в моем издании человек не моргал, а всячески мигал, но морепродукты… Что уж там, несите креветки. И битва. Я было подумал, что вот и схлестнулись постоянно умирающий (это вообще отдельная песня с этим парнем. Как Люк не раскололся надвое — загадка.) с чудищем шведским, а потом думаю, а что они там схлестнулись, ну чпокна разок она его вот и все.
Кому рекомендую? Подростки меня втопчут в грязь, но им. Если бы у меня такая книжка была в мои от 13 до 17 — ух я бы берег ее! Тем кто постарше, ну, на любителя, а вот дядькам… дядьки, вот если только хотите полный рот веток и вспомнить былое)