достоевский в общественном споре о судьбах россии придерживался каких взглядов
О монархизме Ф. М. Достоевского
О МОНАРХИЗМЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
Стремление представить Ф. Достоевского исключительно как защитника народа, отстаивавшего его интересы, приводило исследователей к утверждению о явном противоречии монархических взглядов Достоевского его «мечтам о социалистическом идеале».
Монархическая идея у Ф. Достоевского в данном случае возводится к народному варианту монархизма, вернее, к той части, в которой нашел отражение образ идеального правителя, сформулированный в результате многовековых поисков народа. В этом случае не акцентируется внимание на реакционности и консерватизме взглядов писателя.
Прежде всего, следует принять во внимание точку зрения Ф. Достоевского на монархическую форму правления. Он явно предполагал в одном из выпусков «Дневника писателя» представить свое понимание вопроса о монархии как форме правления и специфике русского самодержавия.
Говоря о монархической форме правления, Ф.М. Достоевский явно понимал сложность и неоднозначность ее сущности, пытаясь определить для себя особенности русского самодержавия. Заметив, что в России монархия не может быть тиранией в идеале, а только в уклонении, писатель показал, что он в достаточной степени реалистично оценивает верховную власть.
Здесь совершенно очевидно, что Ф. Достоевский осмысливал специфику русского самодержавия с позиции народного взгляда на царскую власть, который и придает верховной власти особую силу. Освобождение крестьян «сверху» и было проявлением этой силы. Именно этот реальный исторический факт и позволяет Ф. Достоевскому надеяться на дальнейшие демократические преобразования общества, которые способна осуществить верховная власть.
Эту мысль более отчетливо Ф.М.Достоевский сформулирует в «Дневнике писателя. 1876» в апрельском выпуске, в главе IV: «Нет-с, освободили мы народ с землей не потому, что стали культурными европейцами, а потому, что сознали в себе русских людей с царем во главе, точь-в-точь как мечтал сорок лет тому помещик Пушкин, проклявший в ту именно эпоху свое европейское воспитание и обратившийся к народным началам. Во имя этих-то народных начал и освобожден был русский народ с землею. «
Здесь Ф.М.Достоевский проводит аналогию реального освобождения крестьян с «мечтой помещика Пушкина», имея в виду известные строки из стихотворения А.С.Пушкина «Деревня»:
Увижу ль, о друзья! Народ неугнетенный
И Рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством Свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная Заря?
Для дальнейшего развития России в «демократическом» направлении, под которым писатель понимал обретение народом «всех свобод», следовало «примкнуть к народному воззрению» и оторвавшейся от народной почвы «просвещенной части общества».
В подготовительных материалах к «Дневнику писателя. 1876» в октябре Ф.М. Достоевский под рубрикой «Здесь. И вдруг» записал: «Несомненно, что к народному воззрению должны примкнуть все, вся интеллигенция, все сильные мира, около царя стоящие. Демократизм не испугает. У нас нечему пугаться. Сила царская.
Подобная точка зрения на возможности русского самодержавия ни в коем случае не означала идеализации писателем современной ему верховной власти, поскольку он говорил только о будущих преобразованиях. Ф.М. Достоевский явно имел в виду «монархию в идеале», рассуждая о перспективах развития России. В то же время он в достаточной степени реалистично оценивал современное ему государственное устройство, о чем свидетельствуют многочисленные замечания по актуальным вопросам современной политической жизни.
В «Дневнике писателя» и подготовительных материалах мы находим удивительные по своей глубине и проницательности характеристики государственной системы. Ярким примером может служить «Дневник писателя. 1881». Во второй главе героем представлен «остроумный бюрократ», рассуждающий о проблемах экономии государственного бюджета и предлагаемым в связи с этим сокращением бюрократического аппарата.
А потому и сокращаться даже на тридцать восемь с сорока (а не то что с сорока на четырех) было бы дело глубоко вредным и даже безнравственным. Гроши получите, а разрушите принцип. Сейчас ничего не народится, кроме нам же подобных. И долго еще так будет».
Не менее проницательно и замечание Ф. Достоевского относительно постоянно проводимых в России сокращений чиновничества: «Мы вот довольно часто сокращаем штаты, персонал чиновников, а между тем в результатах выходит, что и штаты и персонал как бы все увеличиваются».
Столь же точно Ф. Достоевский характеризует и ситуацию непродуманного использования бюджетных средств: «Все это и прекрасно бы, но вот что, однако невольно лезет в соображение: армию-то мы сократим, на первый случай, хоть тысяч на пятьдесят, а денежки-то у нас и промелькнут опять между пальцами, туда да сюда, уж конечно, на государственные потребности, но на такие, которые, может быть, и не стоят такой радикальной жертвы…
Притом, писатель не разделял верховную власть на «хорошего монарха» и плохих исполнителей его воли, как это было характерно для социально-утопических представлений русского народа.
Не идеализация царя и монархической формы правления служит Ф. Достоевскому основанием для утверждения о способности русского самодержавия развивать общество по пути демократических преобразований, а вера в «особливость» верховной власти в России, основанной на специфическом отношении народа к государю.
Если хотите, у нас в России и нет никакой другой силы, зиждущей, сохраняющей и ведущей нас, как эта органическая, живая связь народа с царем своим, и из нее у нас все и исходит».
Ф.М. Достоевский верил в возможности русского самодержавия именно благодаря его «особливости», основанной на особом отношении народа к носителю верховной власти. Сформированное веками отношение русского народа к царю «как к отцу» предполагало и ответное чувство государя, осознающего свой народ «детьми ему».
Именно такие взаимоотношения царя и народа позволяли Ф. Достоевскому верить в «особливость» самодержавия в России и возможные перспективы демократического развития общества «по манию царя». Но следует заметить, что писатель, говоря о будущем России, воспринимал настоящее вполне реалистично…
Формулируя свое отношение к верховной власти Ф.М. Достоевский показал себя реалистичным и проницательным аналитиком особенностей русского самодержавия и народного представления о царской власти, что вполне объясняется вариантом монархической идеи, которой придерживался писатель.
Достоевский и сталинизм
ДОСТОЕВСКИЙ И СТАЛИНИЗМ
Да, причислял себя к славянофилам. Да ведь славянофилов никогда в классовые враги не записывали. Нет, отчего же, можно еще пушкинское послание Мицкевичу «Клеветникам России» вспомнить.
Да, написал «архискверные» «Бесы». Грубо исказил события периода стачки на Невской бумагопрядильной фабрике, читайте, например, хроники Плеханова той же стачки. Но кто не писал пародий на революционеров. Так называемых революционеров. Первый – Герцен! Вот кто указал на тщеславие в их среде. Разве сегодня вокруг вас эдаких, громыхающих революционной фразой, мало? Да они у всех на слуху: Удальцов, Шапинов, Соловейчик, Настя Мальцева-Хрустальная… В качестве типажа Достоевский рисует Лебезятникова: «Эх, если б были живы мои родители, как бы я их огрел протестом!» Это не характеристика личности Лебезятникова, родители здесь – лишь способ, чтобы выпукло показать фальшивость такого рода революционности, это характеристика явления.
Так ведь и Ленин осуждает евреев в России за «настроения гетто», за обособленность. Именно такая картина сегодня в России – с еврейскими общинами. В этом плане евреи – не что-то уникальное, точно так себя ведут китайцы, например, в Канаде (Чайна-таун).
Так вот, дабы высказываниями массы экзальтированных идиотов не позорить память евреев, которые воевали с бандеровцами, которые получили звание Героев Советского Союза, прикончим этот вопрос высказыванием такого еврея, как Маркс: «Эмансипация евреев есть эмансипация человечества от еврейства», т.е. от присущего ВСЕМ нациям торгашества («К еврейскому вопросу»).
Достоевский, как и Соловьев, ратовал за особый путь развития России, придерживался теории почвенничества. Указывал на язвы надвигающегося прогрессивного капитализма. Но ведь и Мандевиль указывал, и Маркс высоко ценил за это Мандевиля. А пропаганда особого пути – когда до классовых битв было далеко, когда спора Ленина с народниками, стоявшими за особый путь России, еще не было в проекте – какой же вред могла принести позиция Достоевского?
Итак, архискверный ли Достоевский? «Выламывался» ли из рамок марксизма? Проповедовал ли христианство?
Вывод глупый, пещерный. 1) от убийства предохраняет не церковь, а закон. 2) В древней Греции или в Древнем Риме никому бы в голову не пришло, что Зевс или Юпитер наказывают на том свете за мирские грехи. Нет ни одного мифа, где бы описывалось, как боги наказали за воровство, мошенничество, избиение, бытовое убийство, изнасилование, грабеж, бандитизм.
Далее Федченков, как человек ограниченный религией, грубо упрощает притчу о великом инквизиторе у Достоевского, он не понимает, что Достоевский переносит события в средние века, чтобы не обвинили, что он говорит о современной ему России. Однако Федченков тут же и точно подмечает важный момент, как Достоевский указывает на стену между народом и «друзьями народа»:
«… Кроме этого, безусловно, должно признать за русским народом и настоящий здравый ум.
И до революции, почти всю вторую половину XIX столетия, интеллигенция России, одинаково как западники, так и славянофилы, верила в народ, в его ум, в то, что народ скажет свое слово, у него надо учиться. Так же и даже особенно Достоевский настаивал. Но он же и предупреждал, что эти почитатели народа, готовые идти к нему на поклон, легко могут изменить ему. Пока народ во всем согласен со своими почитателями и вторит им, он и хорош, и умен. Но попробуй тот же умница-народ что-нибудь подумать и сделать по своему собственному уму-разуму, тотчас же те не только отвернутся от него, но даже и проклянут. И это, говорил в «Дневнике» Достоевский, и не только одни западники, но и правые славянофилы, они-то даже пуще всего! Это предсказание буквально исполнилось на народе: от него ушли почти все интеллигенты-революционеры, а правые и доселе злобно ненавидят его. »
О том, что у рабочих надо учиться, говорит и Ленин. Насколько прозрачнее Федченкова пишет Плеханов: «Но такой рабочий класс не доверит свою судьбу даже самым искренним своим доброжелателям» («Социализм и политическая борьба»).
Но разве православие – не продолжение империи? Как точен тут Достоевский, хоть, в отличие от Соловьева, боится писать о православии. Не мог он пройти мимо такого позорного факта, что в 1866 году «за изложение самых крайних материалистически взглядов» был наложен арест на книгу русского физиолога и мыслителя И. М. Сеченова «Рефлексы головного мозга», противоречившую религиозным представлениям о человеке и его душе. Петербургский митрополит Исидор попросил Синод сослать Сеченова «для усмирения и исправления» в Соловецкий монастырь «за предерзостное душепагубное и вредоносное учение». Впоследствии арест на книгу был снят, но до 1894 года она числилась в спецхране… простите, хуже: в списках книг, запрещенных для хранения в библиотеках. Самого Сеченова занесли в списки неблагонадежных, ему запретили читать лекции («Материалы по пересмотру действующих постановлений ценуры и печати». Ч. I, СПб, 1870, с. 499 – 505; В. Прокофьев, «Атеизм русских революционных демократов», М., 1965, с. 88)
Достоевский, наоборот, выворачивает, что католичество – зло… Понимаете – он выдумывает липовое ненасильственное христианство, чтобы противопоставить его христианству же, но только реальному. Какая же тут проповедь христианства, тут яростная атака на него. Говорил о «духовном примирении», и тут же, не имея возможности обвинить православную церковь, точно так же являющейся орудием государства, он все обвинения в ее адрес переносит на католичество.
Бунт, бунт, не сомневайтесь! Иван повторяет безбожника Вольтера: «Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять» (Собрание соч., т. 9, 1958, с. 295). То есть: не абстрактного, разумеется, мира, а царской России.
Еще бы. Стоило бы сказать: «Я еще жить хочу». После Петропавловской крепости и смертного приговора.
Достоевский постоянно восстает против абстрактной постановки вопроса… В «Идиоте»: зарезал шестерых – а объяснят общественными язвами… Антисемит? Нет же, давайте говорить конкретно…
Послушайте абстрактные лозунги европейских и американских левых: буржуазия – эксплуататор. Всё!
В России обычные рядовые люди, не партийные, далекие от партийной абстрактной догматики, вскрыли тот факт, что элита СССР, с ее моральным кодексом строителя коммунизма – фальсификат. Левые на Западе не сделали даже этого.
Человек есть общественное животное, формулирует Аристотель. Свобода одного, говорит Иммануил Кант, возможна лишь за счет ущемления свободы другого. Ограничение свободы дает новые возможности, объясняет Людвиг Фейербах. Личность человека, определяет Карл Маркс, есть совокупность общественных отношений. Жить в обществе и быть свободным от общества невозможно, смеется Владимир Ленин… Постойте, постойте, Достоевский о другом. Он о массах. Может, о современных российских рабочих? Посмотри: твоих товарищей увольняют тысячами, ты готов поднять бунт, готов взять производство в свои руки? – «Не хочу ответственности…» Отработать смену – и к телевизору. Свобода!
«Человек-ткач, человек-пекарь, человек-шофёр. Причём, у него нет никаких других потребностей, никакого комплекса неполноценности. Ну, нет же у вола комплекса неполноценности от того, что он — вол. Ну, вол, и слава богу. И такой человек будет радоваться, непрерывно. Радоваться, что ему тепло, что помидор — красный, что солнце светит, что ровно в два часа, что бы ни случилось, он получит свой питательный бобовый суп, а ночью — женщину. При условии, что он будет прилежно трудиться. Ну, разве это не милосердно?»
Что толку от совершенствования воли, от того, что ты искупил свои собственные грехи, обращается писатель к партии масс:
«И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных?»
Вернемся от политических проституток к Достоевскому. У Достоевского Христос пришел призвать людей к свободе. В раннем христианстве – да! А вот дальше – сама религия есть и порабощение, и орудие порабощения. Что ни страница святых писаний – не возгордись, не богохульствуй, смирись, не укради (даже веревки у жаждущего повеситься), не убий (даже фашиста), и самое дикое – не возжелай жены ближнего своего. А если случится? Что за нелепый запрет? Религиозный Владимир Соловьев возжелал жену ближнего своего. И никто ему слова не сказал.
Разумеется, писатель знает это. Инквизитор говорит Христу о другом:
«Всё, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вот ты теперь увидел этих „свободных“ людей, — прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. — Да, это дело нам дорого стоило, — продолжает он, строго смотря на него, — но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?»
— Я опять не понимаю, — прервал Алеша, — он иронизирует, смеется?
— Нимало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. «Ибо теперь только (то есть он, конечно, говорит про инквизицию) стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми?»
Но даже Алеша – революционер, он уже отверг бога, да он еще – в пику монархии – согласен с Иваном, он тоже приписывает Христу стремление к свободе, которой в помине нет в царской России. Он говорит Ивану, что тот хочет выступить против воли Христа к свободе: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула. как ты хотел того».
Тут начинает солировать другая тема:
«Если бы возможно было помыслить… что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных… и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. … Вспомни первый вопрос…: „Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои.“
Но ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя. пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. „Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!“ — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой. Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, но… может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать, так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. »
Казалось бы, Достоевский тут повторяет начатое выше противоположение «хлеб – свобода». Да еще следует буржуазии, которая привыкла «обвинять рабочих в лени, пьянстве, беспорядочных половых связях» (Энгельс, «Положение рабочего класса в Англии»). Не совсем так.
О, вся Россия помнит этот разговорец неподкупной интеллигенции российской, эти слова представителя элиты, артиста Юрия Яковлева: «А… разве говорить о куске хлеба – это интеллигентно?» Помним, как самиздатовское либеральное «Сибинфо» в 1990 году печатало карикатуру на последователя Нины Андреевой, мужичка на трибуне, вид сзади – без штанов: «Не могу поступиться принципами!»
Помним, как девушки-телеведущие, после того, как в стране грянула гиперинфляция и смертность превысила рождаемость, вдруг неуверенно заговорили словами Нины Андреевой: «Ну, мы же ради куска хлеба не поступимся принципами демократии, правда?»
Как можно объять природу одним уравнением. Разве выражается она только путем математического абстрагирования. Можно ли мир загнать в три вопроса. Разве можно в одной небольшой книжке, Библии, выразить сложность всего мира.
Как может Инквизитор поминать хлеб, если Христос накормил пятью хлебами пять тысяч человек… О какой свободе может говориться в Библии. То есть: нет никакого Инквизитора и Христа. Есть лишь петрашевцы, Достоевский, Спешнев, Григорьев – и жестокий вопрошающий разум: что хотели настряпать? И этот разум, есть, без сомнения, сам Достоевский.
О какой свободе пели, почему не видели, не понимали, что без хлеба ни о каких высотах духа и речи нет, почему не поняли, что они – вне народа. «Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных». Архискверный!
Это довольно банальный момент, Дон Кихот Ламанческий, который много раз обыгрывался в советской литературе и в советском кинематографе – для Достоевского же это была история его и его страны.
Для народовольцев – это была их история: десятилетия борьбы народовольцев за души российских крестьян «разбились о стену равнодушия масс», пишет Ленин в статье «Памяти Парижской коммуны».
В то же время не стоит приписывать Достоевскому ленинское понимание: идти от ближайших интересов миллионов. Иван Карамазов показывает правду инквизитора против христовой свободы, но сам возражает против «хлебного» интереса. Вот что дальше в разговоре Ивана и Алексея:
«Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что всё это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не отец ли Паисий так тебя учит?
— Нет, нет, напротив, отец Паисий говорил однажды что-то вроде даже твоего. но, конечно, не то, совсем не то, — спохватился вдруг Алеша.
— Драгоценное, однако же, сведение, несмотря на твое: «совсем не то». Я именно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы совокупились для одних только материальных скверных благ?»
Вивекананда переворачивает «формулу» Ивана Карамазова (самого Достоевского):
«До тех пор, пока в Индии есть хотя бы одна голодная собака, моя религия состоит в том, чтобы ее накормить!»
Пусть погибнет 2/3 человечества, зато остальная треть будет жить при коммунизме. Это, конечно, никакой не софизм. Просто высказывание предполагает, что именно партия будет инициатором ядерной войны. Не развитие производительных сил, не конкуренция между странами, не стремление удушить ростки коммунизма, а партия. Суть-то в том, что, например, соратники Спартака или Разина не ведали, сколько людей погибнет. Не ведали этого и солдаты Красной Армии, а ведь – во избежание великих жертв – могли бы и не сопротивляться!
Не говоря уже о том, что никакого коммунизма после ядерной войны невозможно, не выживет и треть. В лучшем случае, будет каменный век.
Впрочем, «коммунист» Пол Пот воспринял сказанное Мао буквально: «В Камбодже проживает 8 млн, мне нужны только три». И истребил пять миллионов. Разве не оправдано уничтожение пяти миллионов невинных тем, что за короткий срок СССР стал великой индустриальной державой и победил в войне? Так абстрактнл ставят вопрос.
Дошло до того, что восхваляют Ивана Грозного и Петра I. Ведь они государственные люди. Их нельзя оценивать мерками рядовых граждан. Функционер РКРП Аккуратов шумит, мол, «вы не понимаете принципа историзма». Читатель, посмотри справочник. Принцип историзма – пустопорожняя тривиальщина-банальщина. Но с его помощью хотят оправдать обыкновенную уголовщину. (Точно так же, как своей «теорией», на 100% взятой у Гегеля, объяснял свою уголовщину Сталин… простите, Достоевский. Ныне данную «теорию» продвигает в массы Френсис Фукуяма, см. «Конец истории»)
При этом у наших псевдокоммунистов классовый подход исчезает начисто. Они никак не могут сообразить, что ЛЮБОЙ царь, даже прогрессивный (как прогрессивный буржуа) является классовым врагом. Аккуратов договорился до того, что, поскольку в эпоху Петра не было рабочего класса, так и классовый подход неуместен.
К разуму, разуму взывает Достоевский в этом животном государственническом беспределе, потому и возмущение этим беспределом вкладывает в уста Разумихина.
Стало быть, когда американский империализм завоевывает какую-либо страну – это отвратительно. Зато когда Иван Грозный или Петр путем убийств тысяч людей прибавляют к территории России куски – это прогресс. Те же, кого завоевали, должны радоваться и даже гордиться. И эти тщеславные псевдореволюционные людишки кому-то говорят о двойных стандартах!
Фальшь и грязь этих людишек в полной мере разоблачает великий Федор Достоевский.
Между прочим, Лев Толстой писал о Петре I: «С Петра I начинаются особенно близкие и понятные ужасы русской истории. Беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей, казнит, жжет, закапывает живыми в землю, заточает жену, распутничает, мужеложествует. сам, забавляясь, рубит головы, кощунствует, ездит с подобием креста из чубуков в виде детородных членов и подобиями Евангелий — ящиком с водкой. коронует б. дь свою и своего любовника, разоряет Россию и казнит сына. и не только не поминают его злодейств, но до сих пор не перестают восхваления доблестей этого чудовища, и нет конца всякого рода памятников ему».
Что, когда шли воевать, не о фашизме думали? Не об антифашистском восстании народа думали? О продвижении «Русского мира» думали? Стоящее над, поклоняющееся монархии, высокомерное руководство ЛДНР всего лишь раз (в Мариуполе) удосужилось встретиться с трудовыми коллективами. Русский писатель Федор Достоевский – против вас. Он знает: фальшью – не победить зло. Потому вы (и мы с вами) и потерпели поражение.